В апреле 1906 году мы уже были свободными и поехали домой. Семья опять собралась вместе. Все взрослые, чуть не пожилые, можем и умеем хозяйствовать и работать. Стали думать о разделе. Хотелось уже каждому пожить самостоятельно, хотя я еще слабо себя чувствовал.

В этом же 1906 году начали строить дом брату Ивану. Построили дом с двумя комнатами, сенями и чуланом, покрыли тесом. Дом получился приличным и удобным. Брат был женат второй раз. У него было уже двое детей – сын и дочь. Впоследствии сын умер от тифа двадцати двух лет. Дочь выучилась на учительницу и жила с матерью в Сибири. Брат мой Иван умер шестидесяти пяти лет.

На следующий год и я построил себе дом. Помогали строить отец и брат Иван. Стены дома были из бревен. Крыша покрыта железом. В доме было две комнаты, кухня, сени и чулан. Все было окрашено - полы, окна, ставни. Все мы три брата стали жить уже по отдельности. Отец выделил для себя часть, как хлеба, так и недвижимого имущества. Для отца с матерью был построен отдельный дом, и они до смерти жили в нем. Отец с матерью были довольны. Устроили своих детей - плакать и тужить было не о чем. Жили все дружно и все были довольны судьбой. За первые три года мирной жизни у нас родилось два мальчика – Егор и Василий, но померли маленькими. Очень уж жалко было их, так как до этого всё были дочки.

Я, выходя из семьи, получил такой надел: двух лошадей, одну корову и из молодняка две головы рогатого скота, пару овец, семь штук кур. У Вари была своя приданная корова. Я стал заниматься хозяйством. Земли, правда, было мало, всего один надел душевой пашни 2,5 десятины, столько же покоса и леса. Такое хозяйство меня далеко не удовлетворяло. Во-первых, потому что земли мало и что она разбросана в разных местах. Большинство земли в десяти верстах от дома и ее нельзя было удобрить, а без удобрения она давала низкие урожаи.

В эти времена государство продавало земли казенных оброчных статей, изрезанных на хутора от двадцати пяти до сорока пяти десятин пашни и выгона, покоса и леса с рассрочкой платежа на пятнадцать лет. Земли были истощены зерновыми хлебами и льнами и, главное, засорены злостными сорняками – пыреем, осотом, овсюгом. Мы с женой решили оставить свою деревню. Землю передали обществу, так как земля была, вообще-то, государственная. Все свое хозяйство перевезли на купленный новый участок. Он был площадью в сорок пять десятин. Из них было пашни двадцать пять десятин и двадцать десятин под лесом, который казна сняла, и площадь из-под леса пришлось разделать под покос, а шесть десятин леса, что около усадьбы, мы у казны купили. Лес был березовый и 1/8 десятины – сосна. Первые два года были низкие урожаи, так как земля была сорная, и вообще-то наш участок считался с очень плохой землей. Я не унывал, надеялся восстановить плодородие и в этом не ошибся. Это было уже в 1912 году.

В 1913 году у нас родилась дочь Катя, а в 1917 году – дочь Зина, и семья была уже пять человек.

Землю довел до того, что одна десятина яровой пшеницы стала давать по двести сорок пудов отличного зерна. Два года сеял озимую пшеницу, давала по двести восемьдесят пудов. Восстановил четырехпольный севооборот с посевом трав. Начали приобретать у земства сельхозмашины и орудия и полностью ими обеспечили хозяйство . Работа по уборке урожая, да и вообще по обработке, машинами была гораздо легче и быстрее, и мы всегда обходились без наемного труда, за исключением молотьбы, где нужно было минимум восемь человек.

Развели породистый скот. Стали люди нам завидовать, а сначала все осуждали: "Зачем вы едете на такую плохую землю?" Я выписал из Талицкой лесной школы-питомника саженцев яблонь, малины садовой сорта Мальборо и желтой. Малина очень удачная. Развели ее до полутора тысяч кустов, и она хорошо плодоносила. Яблоня оказалась китайская – ягодная, мелкая – и моя мечта заняться садоводством на этот раз не осуществилась.

Рядом с нами тоже на купленной земле поселился сосед. Он был довольно богатый. На усадьбе у него было два дома. Пашни у него было меньше, чем у нас, но участок был одинаковый площадью. Его отчим на покупку машин не давал денег, и хозяйство велось у них примитивно. Они старались казаться, что с нами дружат, а на самом деле вели с нами тайную вражду. Завидовали тому, что мы сначала жили беднее их, а потом наше хозяйство стало далеко лучше их. Это их злило, и зависть грызла.

В 1917 году меня призвали на переосвидетельствование и признали годным служить на нестроевой службе. Отправили в Пермь в рабочую дружину. Семья писала, что сосед молодой страшно на них злится, но действий пока никаких не предпринимает. Война заканчивается, и меня с комиссии опять совсем освобождают от военной службы. Не успел я еще выехать домой, как вышел приказ об увольнении в отставку всех в сорокалетнем возрасте, куда попал и я.

Колчак А.В.

Только стали хорошо жить и забывать все невзгоды, как началась Гражданская война. Меня мобилизует правительство Колчака. Я подал заявление, что, я в отставке и, как раненый, совсем уволен с военной службы. По ранению я причислен к комитету раненых по второму классу. Ничему не верят. Не дали прожить после мобилизации и двух дней – отправили в город. В городе я также заявил, что ввиду слабого здоровья служить не могу. Меня отправили на комиссию в Челябинск, где освидетельствовали и дали нестроевую службу в тылу армии. Отправили в войсковую часть, которая состояла из военнопленных немцев и австрийцев. Я работал в качестве полуротного командира. Работа была далеко в тылу войск. Работали на исправлении дорог, мостов. Ответственности было мало.

Потом началось всеобщее отступление войск Колчака. Военнопленные отставали, и наша часть попала около Новосибирска в плен Красной Армии. Всем офицерам пришлось сесть в концентрационный лагерь. Питались в лагере плохо. Мне в лагерь родственница часто приносила хлеб, картофель и масло. Благодаря этому я не голодал и не заболел тифом. Передачи принимать нам было легко, так как лагерь был просто огорожен колючей проволокой. Днем во дворе все могли ходить и брать передачу.

Время от времени приходили в лагерь военные и брали на службу в Красную Армию. Большей частью брали в армию из высшего командования – полковников и подполковников. Вечером у нас не делали даже проверку. Утешали нас тем, что скоро всех разберут в Красную Армию. Откровенно говоря, все бы туда пошли. Это было лучше, чем сидеть в лагере и умирать от тифа. Особенно охотно брали в армию тех, кто владеет иностранными языками.

В помещениях лагеря замерзала вода. У кого не было теплой одежды, тем было совсем холодно. Мне родственница принесла одеяло и валенки, поэтому вдвоем с товарищем мы ночью не мерзли. Ужасно много развелось у нас вшей, так как мы не раздевались ни днем, ни ночью. В свободное время все старались уничтожать их, но при грязном белье, без смены белья и бани их не уничтожить. Потом моя родственница перестала приходить ко мне. Стало голодно, так как в лагере кормили только один раз в сутки. Давали триста грамм перловой каши без хлеба.

Так просидели около двух месяцев. Потом приказали собираться – отправляют в Омск. Караул по железной дороге назначили из мадьяр. Я попросил караул проводить меня к родственнице. Разрешили. Дали одного человека охраны, и мы пошли. Приходим на квартиру. Оказалось, что родственница болеет тифом и уже в беспамятстве. Вскоре после этого она умерла. Я и сейчас ее вспоминаю, когда ем картошку с маслом. Вот что значит сделать добро. Если бы она меня не подкармливала, скосил бы меня в этом лагере тиф. Там 2/3 заболели тифом и многие умерли.

Везли нас по железной дороге долго. Ехали от Новосибирска до Омска четырнадцать дней. Питаться у многих было совсем нечем. Благо, что караул был не строгий. Можно было свободно выходить из вагонов, собирать мерзлую картошку, рыбьи головы, бураки или забегать на базар и просить милостыню кто мог. Но я этого никак не мог. Нельзя сказать, что я совсем голодал. Я нашел в одном пустом вагоне-леднике под решеткой ведро мерзлой картошки и этим доехал. Даже пришлось поделиться с неимущими.

Приехали в Омск. Поместили в лагерь. Это была уже настоящая тюрьма. Высокое трехэтажное здание, окна с решетками, высокая каменная ограда и охрана по всем правилам. Каждый день поздно вечером производилась проверка не в помещениях, а во дворе. При проверке всегда была какая-то бестолковщина – то людей насчитывали больше, то их не хватало. Пересчитывали по несколько раз, и иногда подсчет этот затягивался до 11 часов ночи. Нас разбили на десятки. Каждый десяток выбирал себе старшего. Ходили на работу ремонтировать мост. Мы работали на дамбе, куда носили на носилках камень. Охрана на работе была цепью кругом, и никуда не отпускали. Несколько раз партия ходила на выгрузку дров с баржи. Караул был китайский. Я попросил сводить меня к знакомому. Разрешили. Получил письмо от семьи, пишут, что живы, здоровы, живут дома. До чего я был тогда рад, что не стал роптать на судьбу.

Хозяйственный порядок в лагере был лучше, чем в Новосибирске. Каждый день два раза давали горячую пищу с хлебом. По прибытии в лагерь сводили всех в баню, вымыли. Всю одежду пропарили в камерах и через три дня повторили еще раз. От насекомых избавились. Можно было жить и даже работать. В камерах можно было заходить к своим товарищам. Свободно пели. Любили песни. Всегда вечером собирались у наклонной лестницы. Хор управлялся регентом. В пасхальную ночь хор пропел пасхальные песнопения в присутствии священника, который тоже там был заключенным. Никто на это не сделал никаких замечаний. Многие присутствовали при этом, и как-то особенно чувствовалось приятно. В пасху на работу не гоняли. Я заходил к своему товарищу - Михаилу Александровичу. Он сидел в другой камере. Накануне ему принесли белый хлеб. Мы пили чай с сахарином. Поздравляли друг друга с праздником. Так же, как и дома, в этот праздник было на душе светло. Михаил Александрович, правда, не раз повторял, что это иллюзия. Но этой иллюзией мы даже были довольны.

Просидели в лагере Омска около двух с половиной месяцев. Потом нас отправили в поселок Илецкая Защита Оренбургской области. Ехать было тепло. Особенно не голодали, хотя в дороге не давали горячей пищи, но хлеб частично был. Можно было выходить из вагонов свободно и разыскивать себе пищу, что Бог пошлет.

С нами ехал один офицерик маленького роста. Ехал с семьей – жена и лет двух сын Боря. Жена была такая же миниатюрная, но в отличие от него, мало разговорчивая, спесивая и не особенно симпатичная. По всему можно было заключить, что она не любит своего мужа. Он был из торговцев или доверенный какой-то торговой фирмы из Свердловска. Был он очень юрким и изворотливым. Несмотря на то, что у него не было никакого разрешения на провоз своей семьи, он все устроил. Он всегда доставал для себя и семьи лучшее питание. Был очень вежлив ко всем без исключения, симпатичный и, надо сказать, добросовестный. Когда нас привезли в Илецк и выгрузили из вагонов, то он сразу устроил свою семью на квартиру. В дальнейшем выяснилось, что жена ему изменяла, связавшись с одним тоже бывшим офицером, гораздо хуже его по красоте и характеру. Они потом разошлись, но по всему было видно, что он любил ее. А вот мальчика Борю не знаю, кто из них взял. Мальчика Борю во время поездки все любили и играли с ним. Хорошенький и ласковый был мальчик. Такой же миниатюрный, как они сами.

Илецк в начале 20 века. Тюрьма на заднем плане. Фото К.Фишера

Высадились из вагонов. Пригнали нас в Илецкую тюрьму, которая на всех вначале произвела неприятное впечатление. Здание тюрьмы и все тюремные постройки с высочайшей, метров в десять, оградой построены в последние годы царствования Николая II, что называется, по последнему слову техники. Мы поместились в одну из камер – семнадцать человек – по числу коек. Койки ничем не покрыты. Публика в нашу камеру попала хорошая. Никто даже не ругался матерной бранью. Никто не позволял себе брать чужое, даже из продуктов, несмотря на голод. Было к камере несколько человек, окончивших университеты.

Один был сын священника. Удивительно скромный был человек, некрасивый и неуклюжий, громадный. Лицо киргизского типа с узкими глазами и выпяченными скулами. У него был вид идиота. Но он окончил университет по высшей математике, и когда у нас были открыты курсы, он преподавал математику и преподавал хорошо. Как преподаватель – говорил великолепно. Хорошо играл в шахматы, был чемпионом всей тюрьмы. Для смеха наша публика просила его спеть песенку «Чайничек». Когда он соглашался и пел, то это был сплошной смех, так как в песне не было ни склада, ни рифмы, а какой-то набор слов. Так иногда поют дети – что придумают, то и поют. В одно время он заболел, и ему дали семь дней отдыха. Так он за семь дней выучил полторы тысячи французских слов. Память у него была великолепная. Он никогда не съедал весь хлеб в обед, а съедал потом постепенно по крошечке.

Другой был сын помещика из Уфы, тоже окончил университет. Характером был скромным, а физически сильным и любителем борцом. Он тоже голодал, ничего ниоткуда не получал. Кроме научной специальности, был он специалистом по мелкому птицеводству. Чтобы подкармливаться, научился делать колодки и работал со мной в мастерской. Он сильно мерз, так как у него ничего не было, кроме ветхой шинели.

Был еще один татарин Гаврилов. Он сам говорил, что его мать татарка. Коренастый, здоровый, красивый. Профессиональный борец. Работал раньше в цирке, а у нас был назначен заведующим столярной мастерской. Он всегда утром и вечером делал зарядку с железными булавами в руках и спал у самого окна. Утром и вечером ни с кем не считаясь всегда открывал окна. С ним никто не спорил, не ссорился, так как он был сильным человеком. Один раз заспорил Гаврилов с другим тоже борцом, что задушит его в 15 минут. Вся камера пошла смотреть на эту французскую борьбу. И что же оказалось? Что Гаврилов ничего не смог с ним сделать даже за 20 минут. К тому же Гаврилов сделал неразрешенный прием, разбил у него нос. Увидев кровь, прямо озверел и перешел чуть не в драку. Все закричали: «Долой Гаврилова!» и их растащили.

Илецккая тюрьма. Современное фото lether.ru.

Во дворе тюрьмы стояла механическая прачечная и больница. Правда больница была внутри сожжена. Четырехэтажное здание тюрьмы рассчитано на полторы тысячи человек. Общих камер и одиночных камер – кажется, на двести человек. В коридорах плиточные полы, умывальник, уборные. Везде в умывальниках и уборных водопроводы. Каждый коридор с толстыми железными дверями. На дверях тяжелые замки. В коридоре десять общих камер. В камере семнадцать кроватей и три окна размером в четыре квадратных метра с толстыми железными решетками, с одной дверью, крепко запертой на замок. Раньше кровати были подъемные и на ночь для сна опускались. Все крепкие двери и замки существовали в старые времена. Теперь нас не закрывали. Мы свободно ходили из камеры в камеру и днем, и ночью. Проверка производилась в 9 часов вечера. К этому времени все должны быть по своим камерам. Администрация и охранники все были старой тюрьмы. Люди опытные, обращались с нами очень вежливо. Проверку проводили очень быстро за несколько минут. Придирок никаких не было.

Вначале питание было сносное. Горячая пища была все время. Но в одно время доходило до того, что хлеба давали только по сто грамм в день. Ходили работать на соляную шахту в три смены. По сто семьдесят человек в одну смену. Там зарабатывали еще дополнительное питание. Носили оттуда шабашки. Хотя официально этого не разрешалось. В воротах тюрьмы обыскивали и отбирали все. Частью шабашки все-таки проносили, за что взысканий строгих не давали.

В разные учреждения отпускали сто пятьдесят человек на письменные работы. Там они находились безо всякой охраны, под ответственность учреждений. Была столярная мастерская. В мастерскую набирали тех, кто умел столярничать. Вначале и я там работал. Делал то, что когда-то было моим любимым делом – мастерил ульи для пасеки.

Через месяц стали искать мастера по сельхозмашинам. Я пошел туда. Так как нужно было набрать двоих, то мне пришлось взять напарника хотя и не знающего этого дела, но умеющего слесарить и знакомого с механикой. Нам показали детали сельхозмашин всевозможных названий и систем, сваленных в груду. Это был склад многолавочного общества. Утром за нами приходил агроном, а вечером мы сами приходили в тюрьму.

С этого момента положение наше улучшилось. Многолавочное общество выписывало нам по полкило белого хлеба, а иногда и по килограмму на каждого. К тому же я получил из дому посылку - сдобные сухари и подушку. В середине подушки была завернута головка голландского сыра и письмо от жены. В письме она писала о том, что они живы и здоровы. Я был очень рад. Написал им письмо, а Варя мне на него еще раз ответила. Варя писала, что сосед страшно злится на них. Письмо это от Вари, к великому моему сожалению, было последним. Я описал Варе сон, который видел незадолго до ее письма. Снилась мне небольшая, уютная комната. Кругом окна застеклены. Я на всех окнах делаю полочки, а Варя сплошь устанавливает их цветами. В каждом горшке с цветами до половины насыпано соли. Соль видна через горшок, так как горшки кажутся прозрачными.

Просидел я в этой тюрьме пять с половиной месяцев. Потом меня фильтрационная комиссия при ГубЧК освободила, как совершенно ни в чем не повинного. Собрав в деле все сведения с моей родины - кто мой отец и родные, комиссия ГубЧК установила, что я пролетарского происхождения. На своей родине занимался только земледелием в хозяйстве. Освобождению я был рад, как нельзя больше. Забрав свою камышовую рогожку- подстилку, сумочку и шинель, я явился с документом на руках в земельный отдел Илецка. Назначили меня на работу в Райземотдел в качестве заведующего подотделом сельского хозяйства. Заведующий отделом ввел меня в курс работы. Я уже стал не арестант, а служащий Советской страны.

Проработав месяца два в этой должности, я поехал в командировку в Оренбург, в губернский земельный отдел, по делам своего подотдела и частично по делу вообще земельного отдела. Сделал небольшой доклад губернскому агроному тов. Смирнову как заместителю заведующего Губземотделом. Проделанная мною работа понравилась ему, и он расспросил, где я работал и что я вообще знаю по агрономии. Я ему рассказал, что работал в своем маленьком хозяйстве, в сельхоз училище не учился, а по теории агрономии читал довольно много и выписывал журнал «Сам себе агроном». В этом журнале много печаталось научного материала по сельскому хозяйству. Он предложил мне занять место райагронома, так как наш район считал пустым местом. Агроном хотя и был, но скорее изображал из себя агронома – был еще мальчиком. Вообще вел я у себя хозяйство неплохо и практическую работу по всем отраслям знал. Он спросил еще по агротехнике кое-что и по другим отраслям сельского хозяйства. Сказал, что литературу он даст из своей губернской библиотеки. Между делами я прочитаю, а через три месяца он меня проэкзаменует.

Когда я вышел из тюрьмы, то был одет плохо. Все на мне износилось, а когда мы шли по дороге пленными, то лучшее было снято с меня завистниками. Работать в такой одежде агроному было все-таки нехорошо. Я стал проситься домой. Повидаться с семьей и одеться. Губернский агроном отпустил меня с ведома заведующего губернским Земотделом. Я уехал.

В это время очень плохо было ездить. После разрухи Гражданской войны поезда ходили медленно. Я ехал на тормозе вагона три дня и на площадке два дня. Потом уже попал в вагон. Всего в пути был десять дней. В нормальное время это расстояние можно было проехать за четыре-пять дней. От станции до дома шел пешком, так как нанять подводу было не на что. Захожу в дом. Варя стирает белье. Варя худая, измученная горем и детьми. Дочка Оня уезжала в город на подводе, а вечером возвращалась. Дочки Катя и Зина живы здоровы. Кате было шесть лет, и она узнала меня, а Зине было три года – не узнала. Радостей я не привез, так как приехал на короткое время. Лег я на печку отдохнуть. Катя залезла ко мне и начала читать книжку божественную. Довольно хорошо читала, хотя в школе еще не училась. Это мать ее научила читать. Варя ведь была грамотная и очень религиозная. Детей этому тоже учила в первую очередь.

Сон мой Варя разъяснила так, что цветы и соль – это наша такая плохая жизнь. Поговорили и поплакали. Радовались нашему свиданию, хотя и кратковременному. Она решила позвать соседа с женой вечером. Вероятно, для того ей хотелось их угостить, чтобы они не так злились. Я ничего на это не сказал, но согласился. Она сходила к ним, но его самого не было дома. У Вари было две коровы, две лошади, и жить было пока есть чем. Я звал их уехать со мной, но она никак не могла согласиться. Ей жалко было бросить хозяйство, приобретенное с большими трудностями. Сказала, что будем надеяться на Бога. Он спасет нас от всяких напастей.

За ночь собрали нужную мне одежду. Варя настряпала подорожников (пирожков на дорогу). Утром позавтракали, запрягли лошадь, попрощались, поплакали, помолились Богу, и мы с дочкой Оней выехали на станцию. Долго жить дома было некогда. Рассчитал, что едва приеду к сроку.

Приехал в срок. Явился к губернскому агроному. Он в первом слове меня спросил: "Привез ли я семью?" Я ответил, что нет. Он сказал: "Напрасно не привез, могут убить". Он по моим рассказам знал, что сосед злился на них. После этих слов я почувствовал невозможную боль в сердце. Еле стоял и чуть не заплакал. Думал: "Что я наделал? Этот зверь действительно может убить". Но поправлять было поздно.

По приезду начал работать райагрономом. Не прошло и месяца, как Губземотдел пишет: "Подготовится Завземотделу и райагроному и явиться в феврале с докладами на губернский агрономический съезд". Первый раз я поехал по своему району для обследования его по всем отраслям хозяйства. Побывал в каждой станице, на каждом хуторе, поговорил с мужичками, как они живут и как ведут хозяйство, что у них имеется, и в чем нуждаются. Записал все, нагрузился, что называется, как туес (берестяная коробка) с груздями, и поехал обратно. Наконец, и губернский съезд агрономов. Приехали мы с завом. Его доклад был по административной отрасли, а мой – чисто агрономический, охватывающий все отрасли сельского хозяйства района. Всех районов в Оренбургской губернии было тогда семнадцать.

Съезд продолжался два дня. Главным вопросом докладов была засуха и борьба с ней. Выступали многие. Пришлось выступить и мне. Хотелось доложить, что не было высказано никем из выступающих. Я изложил в кратких чертах систему сухого земледелия, которая мною была испытана в годы засухи в Зауралье в 1910-1911 годах. Результаты этого опыта были блестящие. Несмотря на то, что в этот год с самого начала весны и в течение всего лета не было ни единого дождя, урожай яровой пшеницы был снят сорок восемь пудов хорошего тяжеловесного зерна с одной десятины. На контрольном участке, который обрабатывался и засевался по обыкновенному способу, на такой же площади было снято всего лишь десять пудов щуплого и легкого зерна с десятины.

Возвращаюсь после съезда в Оренбурге к месту своей службы в Илецк. Получаю от брата Вари письмо, в котором он пишет: "Семьи моей дома нет. Они куда-то выехали. В доме пусто и все разграблено. Возле дома стоит вооруженная охрана и в дом не пускают". Я сразу понял, что это не так. Значит, семья убита, а грабители орудуют. Горько заплакал. Все погибло. Сердце сковало как клещами и трудно стало дышать. Никогда еще такой обиды, такой жалости не чувствовал, как тогда. До чего человек может озвереть и обнаглеть – убить трех женщин, совершенно безвинных, никогда за свою жизнь никому и ничего плохого не сделавших не только делом, но и словом. Немного позже от брата Вари получил еще два письма.

В письме он пишет так: "Сосед подговорил еще троих человек, и они, вооруженные, пришли днем. Так как дочери Они не было дома - она учительствовала на соседних хуторах, то они ее поджидали. Приехала Оня под вечер домой, а они сидят и ожидают последней жертвы. Мать сидит и плачет, дети – Катя и Зина – тоже плачут. Оня поздоровалась с ними и говорит: "Что вы, Афанасий Петрович, хотите убить нас?" Он промолчал. Немного погодя, когда стемнелось, сказал, чтобы Оня запрягла лошадь. Она пошла и запрягла. Зашла снова в комнату. Потом Оню и Варю вывели и посадили на лошадь в сани. Маленькие дети - Катя и Зина, с ревом, остались в доме одни. Третья жертва – это женщина просфорница приходской церкви. Откуда-то шла пешком и зашла, как знакомая, к ним переночевать. Не пощадили и ее, чтобы скрыть свои позорные следы. Их увезли от дома за три версты в казенный лес и там убили. Варя в висок застрелена из ружья. Очевидно, сразу наповал. Оня по голове рублена шашкой. Она хотела обороняться рукой, так и рука разрублена".

Почему-то никакого следствия не было произведено ни милицией, ни райисполкомом. Даже тогда следствия не было произведено, когда брат убитой Вари сделал заявление о производстве опеки над имуществом после убийства. Нельзя себе даже представить, до чего могут озвереть люди – совершить такое гнусное убийство женщин, совершенно ни в чем невинных, а, главное, беззащитных. Ведь когда селились в этих местах, так мы поселились вперед их, а они потом. Поселились близко для того, говорили, что две семьи будут веселее жить. Вот какое веселье они устроили. Когда селились, уже втайне думали не о веселье общем, а о грабеже, убийстве и легкой наживе.

После того жена убийцы пришла и увела маленьких детей – Катю и Зину. Сама же всю ночь перетаскивала мелкое имущество к себе домой. Катя не спала всю ночь, все помнит, как и что было. На второй день после убийства детей увезли в детдом, где они жили до весны. Весной брат Вари – Андрей Минин взял детей на временное воспитание. Вот мой сон и сбылся по объяснению Вари. Цветы – это плохая, тяжелая жизнь, а соль – она, может, и думала, что это даже смерть, но мне об этом не сказала. Не сказала, может, потому, что уж шибко не хотелось ей уезжать со мной из своего гнезда вместе с детьми. Если бы она это сказала, то я бы настоял выехать вместе. Вот такая жизнь тяжелая.

Недаром есть у крестьян пословица: "Не так живи, как хочется, а так, как Бог велит". И пословица даже не верна в той части, что Бог не учил нас убивать, а, наоборот, не велел убивать. Но есть такие люди, у которых нет ничего высшего, они заглушили его в своем сердце подлыми, мерзкими поступками. Я даже скажу: "Эти люди во много раз хуже, чем хищные звери, так как звери, живя по близости один к другому, сживаются и живут дружно".

Несколько дней после этого известия я ходил, как подбитый, ничего не елось и не пилось. Болело сердце. Пришел к своему другу. Он был землемером нашего райземотдела. Он жил на квартире у своего тестя, священника. Поговорили о моем горе, но помочь этому горю никто не мог. Тесть священник служил в монастырской церкви и сказал мне, когда бывает у них служба. В воскресенье я пришел к службе и заказал отслужить панихиду по убитым Варе, Оне и Екатерине. После обедни мне стало немного легче, и я частенько стал посещать церковное богослужение. Стал заходить к своему другу, так как не с кем было отвести душу от такой боли, которая лежала, как камень, на сердце. Многие монашки узнали о моем горе и сочувствовали мне. Один раз даже игуменья пригласила меня на чай после обедни. В одно время я у них организовал общину, и им оставили хлеб для посева и для продовольствия. Только излишки взяли для государства.

Получил два письма от Валентины Ивановны Шабашовой, с которой я вместе работал восемь лет в кооперации. Я был председателем, а она – кассиром. Потом она стала бухгалтером и принимала деятельное участие в работе кооперации. Она тоже писала о смерти моей семьи и оставшихся маленьких детях - Кате и Зине. Зина в детских яслях все просила молока, и обе плакали по матери. Опять у меня поднялась душевная боль в сердце и давление. Не могу найти места, мучаюсь, ругаю себя: "Почему я не мог понудить их уехать всем и бросить все?" Думаю: " Почему я не остался дома до следующего дня?"

Когда я получал последнее письмо из дома, Варя писала, что после моего отъезда, утром сосед приходил к ней. Спрашивал: "Нет ли меня дома?" Она отвечала, что рано утром выехал в город. Сосед сказал: "Жалко, что, уехал", и ушел домой. Это он приходил убить меня, но погоню за мной не решился сделать. Не надо было мне уезжать. Лучше быть убитому, чем испытывать такие страдания за убитую семью. Страдания, которые терзают меня всю жизнь, почти ежедневно. Может быть, я бы не так мучился, если бы не приписывал вину себе. Я обвиняю себя в том, что не увез их с собой, когда заезжал к ним. Мне нужно было во что бы то ни стало настоять и взять их с собой или сидеть дома до тех пор, пока он не убьет меня или всех вместе. Они мне всего даже не говорили, как их мучила эта жизнь на виду у такого соседа, который злился на них, как бешеный зверь. Они видели это и все-таки жили, как беззащитные мученики, терзаемые этим зверем. На детей не поднялись руки. Их спас Бог. С февраля до июня дети находились в детских яслях. Молоком их снабжал мой брат Павел. Приносил молоко из деревни за четыре версты.

Кстати, я хочу его сейчас описать. Умер Павел семидесяти восьми лет. Был ниже, чем средняк. Семья его состояла из восьми человек: пять сыновей и одна дочь. Двое сыновей погибли на Первой Германской войне. Двое умерли между двадцатью пятью и тридцатью восьми годами. Один сын неизвестно где, выехал куда-то. Дочь, наверное, тоже умерла, она была со мной одного года, Наташа. Я с ней вместе сидел за маленьким столиком, когда нас кормили. По характеру Павел был очень добрый, простой, добросовестный. На шестидесятом году, кажется, овдовел и после этого жил совершенно один. Сеял помаленьку и убирал все сам, стряпал, варил, доил корову. Почти никто ему из сыновей не помогал.

В Илецке я заходил в гости к своему земляку – доктору Бирюкову, живущему с семьей. Кроме своей медицинской работы он очень любил метеорологию и построил за свой счет метеорологическую станцию. Доктор пригласил меня в качестве наблюдателя станции, где я работал около полутора лет. Работали совершенно бесплатно. Работа очень интересная. Результаты наблюдений ежедневно телеграфом передавали в Москву. Метеорологическая станция была построена на Илецкой горе, а параллельно с ней были поставлены приборы в его квартире под горой.

После трагической смерти семьи и моя жизнь вдали от детей становилась все невозможнее. Я скучал, болело сердце. Работа в должности агронома становилась в тягость. Я стал ходатайствовать об увольнении меня на родину. Но в то время был закон о мобилизации всех специалистов, и не так легко было уволиться. Дело об увольнении дошло до Наркома земледелия Киркрая (Казахстана). Он написал резолюцию: "Откомандировать только в отпуск за семьей". Меня это не устраивало. Пришлось мне работать в Илецке до 1922 года.

В этом году все уже изменилось. Меня вновь поступивший завземотделом, пожилой человек, партийный с 1893 года, уволил на родину со службы совсем. Даже выхлопотал мне бесплатный литерный билет, как работавшему по совместительству в райвоенкомате по огородничеству. Получив документы, я снялся везде с учета. Попрощался со своими друзьями: землемером, семьей доктора, всеми сотрудниками райземотдела и уехал из Илецка.