В 1904 году меня мобилизовали на русско-японскую войну. Опять горе семье. Тем более это на войну. Опять плач, особенно жены Вари и матери. Опять Варя осталась с девочкой Оней в семье с моим отцом, матерью и братом Иваном. Мобилизация нас на войну была сделана так спешно, что нам не дали пожить для подготовки и трех дней, которые полагались по закону. Приехали в город Шадринск на крестьянских подводах, снаряженных для отправки мобилизованных, и сразу на разбивку, на плац. Интересно, что никто даже не знал сначала, с кем воевать. Отправили на подводах партиями до станции Курган - сто пятьдесят верст. Мы дорогой только узнали, что едем на доформирование полка в Томск, оттуда отправят на Дальний Восток, и что война с Японией уже идет, и мы будем воевать с япошками.

Наш 8-й Томский Сибирский полк формировался основательно. Я попал во 2-ю роту и назначен взводным командиром. Расселил свой взвод в пятьдесят человек по квартирам, и началась подготовка – получка обмундирования, снаряжения и оружия – оборудовались в полное походное снаряжение. Начались занятия. Солдаты были разных сроков службы и многие давно забыли военную службу. Некоторым солдата было уже сорок пять лет. Три недели, кажется, не больше, шли занятия и, наконец, выехали на фронт в апреле месяце 1904 года. Питались дорогой на проходящих пунктах горячей пищей, но это было не каждый день. Почти у каждого были свои сухари из дома, поэтому не голодали. Везли спешно. Говорили, что мы должны ехать на помощь Порт-Артуру, но мы к этому не поспели. Порт-Артур был взят японцами, и они уже двигались нам навстречу.

Высадились, не доезжая станции Вафангоу. Спешно пошли на подкрепление дравшимся частям на Даменском перевале. Дожди, ливень, невозможные дороги. Поход был настолько спешным, что проходили до семидесяти верст в сутки. Было много отставших солдат, так как шли день и ночь. Но в деле не пришлось участвовать, так как мы не поспели. Фронт уже отступал. Пришлось идти обратно. Наш полк встретился с японцами около станции Дашичао.

Ночью мы вышли в сторожевое охранение. Было тихо. Столкновений не было, хотя мы знали, что японцы недалеко от нас. Наша рота утром не была снята из сторожевого охранения. Мы занимали гору впереди линии фронта нашего полка. Ночью было получено приказание: "Удержать противника насколько возможно". Утром чуть свет нашу гору начали обстреливать из десяти орудий частым огнем, вероятно, в надежде, что нас немного, и мы сразу оставим охрану. Но мы дожидались пехоты, когда они полезут к нам на гору. Завязался ружейный бой с обеих сторон, но до штыкового не дошел, так как не было этого в задании. Мы сильно страдали в убыли людей от артиллерийских снарядов, и командир роты приказал отступать. Отступление было очень тяжелое. Когда отступали под гору, они нас били из ружей по видимой цели. Много было раненых и убитых.

Присоединились к своему полку. Он расположился частью, даже окопался. У нас же ничего не было подготовлено, и мы лежали без всяческих окопов в течение трех – четырех часов. Под ружейным огнем быстро сделать окопы только шанцевым инструментом не было возможности. Хотя огонь и не был частым, но поражал. Их артиллерия по нам не била, так как нас не было видно. Наконец, и мы открыли по ним стрельбу, которая продолжалась до позднего вечера. Ночью приказано было отступать.

За дело при Дашичао наша рота получила большую награду. Во-первых, рота задержала японцев на горе почти до 12 часов дня и дала возможность частям полка и вообще нашему боевому участку подготовиться. Во-вторых, гора, которую мы занимали, имела для японцев большое значение. Они на ней могли рано утром расположить свои батареи и разбить наши части. Я, как взводный командир, получил Георгиевский крест IV степени за то, что мой взвод больше всех подвергаясь артиллерийскому обстрелу отступил в порядке, не оставив на поле боя ни одного раненого и не потеряв даже от убитых ни одной винтовки.

Убитых во взводе было четыре человека и раненых двенадцать человек. Это было первое наше боевое крещение. При обстреле все вначале перепугались, и заметно было, что нервничали при ружейной стрельбе. Потом даже выяснилось, что у всех заболел живот, а некоторых даже пронесло. Один солдат 3-го взвода, который всегда для смеха изображал пьяного, при первых разрывах побежал в ров со скинутыми брюками и по дороге не вытерпел, начал гадить.

Ночью фронт наш отступил по направлению к Лаояну. Шли почти без остановки с небольшими арьергардными стычками, задерживая противника, дабы дать возможность отступить в порядке главным своим силам. Перед Лаояном фронт занял готовые заранее позиции. Полки нашей дивизии расположились по обе стороны железной дороги. Наша рота заняла форт с блиндажами для укрытия от мелких снарядов, с брустверами со всех сторон для стрельбы стоя и проволочными заграждениями в два ряда, а также волчьими ямами перед фортом. Вокруг нашего форта была вырыта канава полная дождевой воды. Снабдили нас патронами. Кроме имеющихся у каждого солдата ста двадцати штук, еще добавили патронов.

На второй день начался обстрел наших укреплений из шестидюймовых орудий. Снаряды падали вблизи укрепления без поражения для нас. Под вечер в восьмистах шагах показалась японская пехота, и начала окапываться. Мы начали их обстреливать ружейным огнем. Японцы прятались, перебегая и зарываясь в землю. Очевидно, плохо им было, хотя нас они тоже обстреливали, но у нас ведь видны были только одни головы. Поражений у нас было мало. Ночью, несмотря на стрельбу, они продвинулись ближе к нашим окопам.

В конце шестого дня беспрерывного боя они подошли почти к нашим проволочным заграждениям. Под постоянным нашим оружейным обстрелом в последнюю ночь японцы сделали окопы. Наши потери были небольшие, так как укрепление было хорошее. Вышло из строя убитыми и ранеными двенадцать человек. Командир роты за это дело получил Георгия IV степени офицерского. Шестеро солдат тоже получили Георгия IV степени за ночные вылазки. За шесть суток этого боя почти не спали. Стрельба продолжалась постоянно. Стрелять приходилось с перерывами, так как ружья накалялись докрасна, и затворы переставали работать. Затворы приходилось охлаждать.

Ночью на седьмые сутки приказано было отступать. Оставили тридцать пять человек для прикрытия отступления на полчаса. Оставшиеся открыли усиленную стрельбу. Отступали по прокопанной зигзагами канаве глубиной полтора метра, которая от дождей наполовину была залита водой, размешанной с глиной. Когда вышли из канавы на дорогу, все солдаты были в глине с головы до ног.

Отступление шло очень спешное, густыми колоннами, но беспорядка и бегства не наблюдалось. Солдаты до того переутомились, что спали на ходу, многие падали и оставались, не могли пробудиться.

Со мной такой был случай: я шел и на ходу заснул, а так как сонный, шел, очевидно, гораздо тише, споткнулся и пробудился. Вижу, что люди не нашей роты. Оказалось, даже не нашей части. Спросил: "Где наш полк?" Ответили, что впереди них. Я побежал бегом и минут через десять нагнал своих. Шли так спешно, что люди сильно утомленные отставали поневоле. Шли, не останавливаясь пять часов.

Наконец, сказали, что мы в резерве. Располагайтесь, мойтесь, только никуда не расходитесь, будьте наготове в любое время. Нашли возле железной дороги выкопанные ямы, заполненные дождевой водой. Начали отмывать глину, но не так-то скоро ее отмыли. Сушились и варили себе на обед в котелках как говориться, "что Бог послал". В окопы за шесть дней боя всего три раза привозили горячую пищу.

Остались тут же ночевать, но ночь здесь не досталась дешево. Дело в том, что кто-то из солдат, сонный, закричал: «Ура!» Большинство соскочили, схватились за ружья. На нашу роту наскочила впереди спящая рота, а так как ночь была темная, я никуда с места не бежал, лишь держал наготове ружье, стараясь рассмотреть, с кем имеем дело. Увидев, что штыки наши, а не японские, закричал: «Стой! Свои!» Другие тоже в этой суматохе закричали: «Ни с места! Никого нет, кроме своих!» Остановились.

В результате оказалось в батальоне двенадцать человек ранено, некоторые тяжело. Разобрались по своим местам, проверили людей. Некоторые еще спали, по ним перескакивали, топтали ногами в этой суматохе, а они даже не могли проснуться. Начали расспрашивать. Некоторые говорили, что подходили хунфузы (бандиты), но это неправда. Никто их не видел. На вторую ночь наш батальон вышел в сторожевое охранение. Ночь прошла спокойно.

Утром, часов в семь, увидели, как с гор спускается японский разъезд в черных шинелях без пик. Там же, еще ниже, спускается наш разъезд - полсотни казаков с пиками. Нам было приказано не вступать в серьезный бой. Очевидно, предполагалось отступление. Я со своим взводом был в передовой заставе. Наблюдаем за движением разъезда. Он уже недалеко. Мы стоим, приказаний для отступления нет. Наконец, подъезжает наш разъезд, как мы полагали, но оказалось, что это генерал кавалерийского дивизиона со своей свитой. Генерал приказал немедленно снять посты и отступать, иначе попадем в плен. Хотя я не имел по уставу права снять посты своей заставы без приказания командира роты главной заставы нашего участка, но пришлось рисковать, так как японский головной отряд кавалерии почти поравнялся с нами, и был немного в стороне нашего левого фланга.

Снялись и пошли, что называется, чуть ли не бегом, к горе, где наша артиллерия в боевом порядке уже начала обстреливать надвигающихся японцев. В свою часть мы сначала не попали. Потом нашли свою часть и тоже вступили в дело. Я являюсь с докладом к командиру роты и, между прочим говорю: "Почему не сообщили об отступлении?" Он сразу сознался мне, что забыл о моем взводе, и извинился в этом и очень рад, что мы отошли благополучно.

После этого началось общее отступление всего фронта. Отступали за реку Шахе. Солдаты были сильно уставшие. Выражалось недовольство отступлением, но все же это лучше, чем быть в боях. Японцы тоже, наверное, устали и подтягивали свои части. Как впоследствии выяснилось, они остановились, выбрав очень удобную позицию, почти с естественным укреплением. Укрепляли занятую позицию спешно, очевидно, не надеясь на дальнейшее успешное наступление. Может быть они боялись нашего контрнаступления. Затишье это без серьезных операций продолжалось около трех недель.

За это время много произошло всевозможных толков среди солдат и даже офицеров. Говорили, что дело идет к замирению, это послужило к вызову парламентариев с обеих сторон. Сходились парламентарии по одному офицеру с обеих сторон. Видно было, как они встречались, здоровались и разговаривали. Некоторые солдаты были убеждены, что, разговор идет о перемирии, но никто не знал, о чем и что они говорили. Разговор этот продолжался часа полтора. В это время, как наши, так и японцы усиленно готовились к предстоящим боям.

Как потом выяснилось, главнокомандующий Куропаткин усиленно требовал от Петербурга прислать пополнение для армии, увеличив ее, по крайней мере, до полутора миллионов штыков. Петербург с этим не соглашался. Даже слухи ходили такие: "Куропаткину хоть сколько ни посылай, а он все не будет доволен". Петербург настаивал на наступлении, не ожидая подкреплений. Куропаткин доказывал, что перевеса в нашей армии против японцев нет, а, наоборот, наша армия имеет меньше артиллерии и пехотных войск. Численность кавалерии была большей, чем японской, но кавалерия при позиционной войне играет небольшую роль.

Наконец, получено приказание: "Наступать!", о чем было объявлено всем солдатам. Построились. Командир полка объехал, останавливаясь перед каждым батальоном, говорил напутственные слова. Построились поротно и двинулись. Солдаты сняли фуражки, перекрестились, многие вслух сказали: «Господи, благослови!» Двинулись часов в 10 утра. Дело было в сентябре месяце. Сначала двинулись ротными колоннами. Со стороны японцев началась редкая артиллерийская стрельба. Около дороги видим готовый к выходу полк, стоящий в батальонных колоннах. В этот момент шагах в пятидесяти от нашей роты в середину одного стоящего батальона грохнулась шимоза (японская мина). Батальон поредел. Поднялась суматоха.

Наши еще прошли версты полторы в колоннах, а затем развернулись в боевой порядок. Началась перестрелка. Японцы стреляли из окопов. У нас была убыль ранеными. Делаем перебежку, но двигаемся к ним ближе. Стрельба усиливается. С правой стороны слышно: "Ура!" Это наши выбивали из окопов японцев. Мы усиливаем стрельбу. Японцы отступили. Мы их спешно преследуем. Они заняли второй ряд окопов. Артиллерия с обеих сторон посылает "гостинцы". С обеих сторон началась ружейная перестрелка. Звук так и отзывается перекатами.

Так продолжалось до самой ночи. Две роты нашего полка перешли в рукопашную схватку и заняли их окопы. Артиллерия начала затихать, но пехота продолжала вести перестрелку, и поздно ночью по всему фронту был занят второй ряд окопов. У многих было такое мнение, что японцы отступают. Слышен был громкий говор, стук повозок артиллерии.

На ночь выставили сторожевое охранение, и разведчики выяснили, что японцы еще не ушли и есть укрепления, которые заняты ими. Мы от них находились на расстоянии около полуверсты и занимали более низкую гору, чем они. Их позиция господствовала над нами.

Чуть свет японцы открыли адский огонь из большого количества артиллерии по нашим резервам и артиллерии, которая им была хорошо видна. Четыре батареи нашего участка были вдребезги разбиты и перестали отвечать. За ночь мы окопались только лежа и с колена, так как грунт был каменистый. Все четыре часа пока била артиллерия мы сидели без действия.

Наконец, увидели японцев и началась перестрелка. Они делали передвижения перебежками поодиночке. Не добегая до нас пятидесяти шагов, примкнули к винтовкам штыки и пошли на нас в стенку. Наш командир роты предупредил нас: «Когда даст знак, тогда будем отступать». Очевидно, уже было решено отступить и выпрямить фронт, так как мы были впереди других частей. Приказа о штыковом бое не было принято.

Нам было хоть тем хорошо, что отступать пришлось по лощине в лесу. Только отойдя почти на тысячу или полторы тысячи шагов, мы оказались на открытом месте и японцы нас сильно стали обстреливать. Было много раненых. В этот момент я был дважды ранен в ногу и в бок. С помощью товарища еле добрался до деревни, которая была битком набита ранеными и умершими.

Всю эту ночь шла канонада и ружейная стрельба, сливаясь в гул и качаясь перекатами. Мне не спалось, болела нога. Бок оказался ранен не тяжело, но в ноге пуля осталась, не "навылет", и сильно мучила. В фанзе, где мы лежали, умерло несколько человек. Рядом со мной лежал раненый в грудь солдат и разговаривал еще вечером. Похоже, что ему было не очень тяжело. Утром я встал, а он замолк. Я пощупал его – он был уже мертвый. Я с трудом выполз из фанзы (хижины) на дорогу.

Отступление шло вовсю. Я попросился у отступающих артиллеристов, чтобы они меня посадили и довезли до перевязочного пункта. На перевязочном пункте лежали сплошными рядами солдаты, накрытые шинелями. Я подумал, что спят после перевязки, но оказалось, что они заснули навечно. На станции, не помню какой, нас посадили в товарные вагоны и отправили в Харбин. Многие были без пищи и почти без одежды. Дорогой было холодно. Это было в конце сентября. Многие тяжело раненные сильно страдали без всякой помощи и умирали. У меня тоже ничего не было, так как все пришлось бросить.

В Харбине я попал в очень хороший госпиталь Красного Креста. Лечили и кормили всех очень хорошо. Знаменитый хирург Постников со своим помощником Васильевым вынули пулю из моей ноги после того, как просветили ногу рентгеном. Операция была удачной. После операции, пролежав три недели в госпитале, я направился обратно на фронт. Снабдили нас на дорогу теплой одеждой и продовольствием на пять дней. Не доехав до фронта сорока верст, мы высадились и пошли пешком каждый в свою часть.

По приходу в полк написал рапорт о выздоровлении командиру полка. За бои при Шахе я, как занимающий место полуротного командира, а потом, после ранения командира роты, оставшийся за него, был произведен в первый офицерский чин зауряд-прапорщика. Командир полка поздравил меня с производством, назначил меня командиром полуроты в ту же роту, где я был до ранения. Выдали 150 рублей на обмундирование. Купил револьвер, шашку, погоны, кожаную фуражку, переделал шинель. Устроился со своими же солдатами в землянке. Было холодно. Это было уже в декабре или в последних числах ноября.

Через сутки рота занимала окопы, которые были от землянок версты полторы – две. Смена производилась ночами. Окопы были так близко к японским окопам, что был слышен их разговор. Иногда затевали перестрелку или подстреливали наблюдателей. Были случаи вылазки, срезания сторожевых постов и приводы пленных с постов. Таких храбрецов, конечно, награждали орденами Георгия.

Наша позиции называлась "Сопка Эрдагоу". Занимали мы ее почти четыре месяца. Сопка располагалась рядом со знаменитой Путиловской сопкой. Позиция часто обстреливалась, главным образом, из тяжелых 11-ти дюймовых орудий. Один снаряд даже упал около наших землянок и разрушил землянку командира бригады, но никого в то время в землянке не было. Было тогда убито четыре казака и шесть лошадей около землянки. Начальник бригады потом быстренько смотался подальше в тыл, расположившись около штаба дивизии. В эту зиму не так уж было плохо с питанием, не голодали, и потерь было мало.

За этот период затишья кавалерийский генерал Мищенко, считавшийся очень храбрым генералом и любимцем казаков и кавалеристов, произвел вылазку в тыл японцев довольно крупным отрядом - до двух тысяч казаков и кавалеристов с полевой легкой артиллерией. Предварительно отряд срезал несколько застав и постов охраны японцев. Они ворвались в тыл японцев, уничтожив несколько японских штабов, наведя большую панику и захватив много документов. Через двое суток отряд вернулся обратно с незначительными потерями. Обратный путь, говорили, он сделал через Монголию, что считалось незаконным, так как Монголия держала нейтралитет. Затея эта не прошла даром. Дорого мы за нее поплатились, чуть не потеряв всю армию.

Дело было такое. Когда Япония взяла Порт-Артур, то армия в сто тысяч штыков освободилась, да еще была усилена новыми подкреплениями, как офицеров, так и солдат. Эта армия двинулась в глубокий обход нашего правого фланга через Монголию. Так сказать, по проторенной нами же дороге, не считаясь совершенно ни с какими нейтралитетами. Никто из наших не подозревал, и совершенно ничего об этом не знал. Одним словом, дело это было прошлепано.

В это время наш фронт был в сорока пяти километрах от Мукдена, а они неслышно появились около Мукдена в глубоком нашем тылу с целью отрезать наши правофланговые 2-ю и 3-ю армии. Мы, находясь на фронте, услышали канонаду у себя в тылу. Спрашиваем у начальства: "Что это там происходит в тылу?" Нам отвечают, что идет практическая стрельба резервов. Но нам это показалось подозрительным, и мы этому не поверили. Оказалось, что мы были правы, а нас обманывали, чтобы не уронить дух армии.

На второй день наш полк был снят с позиции и отправлен под Мукден для действий против японцев. И не один полк был снят с позиции, а 2/3 армии было взято и переброшено под Мукден. Ночью мы подошли к Мукдену, а тут было уже такое невиданное сражение – орудийные взрывы не разделялись, а сливались в сплошной гул, не говоря уже о ружейной стрельбе.

Японцы хотели во что бы то ни стало отрезать Мукден и железнодорожную магистраль. Наши все силы напрягали, чтобы не дать этого сделать, так как это была бы полная гибель двух армий. Мукден сразу не дали отрезать, так они бросились в более глубокий обход на станцию Хушитой в двадцати верстах от Мукдена. Таким образом, нашему полку Мукден не пришлось защищать. Нам самым спешным порядком не дали даже остановиться на короткий привал, перебросили на станцию Хушитая, куда пришли ночью.

Рано утром чуть свет артиллерия построилась на левой стороне полотна железной дороги в укрытии, а наши полки – на правой стороне полотна, тоже в укрытии. Часов в 5 утра японцы двинули свою пехоту не цепями, а положительно батальонными колоннами. Нам приказано было молчать, не открывая стрельбу до тех пор, пока японцы не приблизятся на прямой ружейный выстрел, то есть на четыреста – пятьсот метров. Они не ожидали, что мы их тут встретим.

Как только подошла эта лавина, мы открыли адский огонь из ружей и батарей. Шесть батарей открыли огонь сразу картечью. Японцы не выдержали и обратились в бегство. Пока можно было бить без промаха по этой беспорядочной лавине, стреляли вовсю. От этих густых колонн не осталось и пятой части. Все поле, как на ладони ровное, было усеяно трупами.

Часов в 7.30 мы перешли в наступление и заняли ряд деревень. Солдаты страшно переутомились. Во-первых, за сутки сделали большой пеший переход в полном боевом снаряжении с боевыми патронами. Во-вторых, без отдыха, сразу же приняли такой тяжелый бой. Отдыхать было некогда, а это сражение было вопросом жизни и смерти двух армий - почти полумиллиона человек. На второй день японцы старались отбить взятые деревни, но как бы ни было тяжело, мы их не отдали.

На второй день было приказано нашему и запасному батальону ночью без выстрела взять атакой занимаемую японцами большую деревню. Ночь была темной и тихой, поле межу нами чистое, около двух верст надо было бежать. Японцы сразу услышали, что мы идем в атаку. Открыли частый огонь из ружей и пулеметов. У нас была большая убыль людей. Солдаты запасного батальона в бою были первый раз. Люди у них были мало подготовленные, боялись бежать на явную смерть и отставали под разными предлогами. Только у первых глиняных заборов деревни пришлось пустить нашим в ход штыки.

Дальше японцы побежали и, отходя, зажгли фанзы и осветили нас, а сами выставили по переулкам пулеметы. Дальнейшее движение было невозможно, так как китайские дворы были глинобитные и представляли сплошные укрепления. Всю ночь шла перестрелка, патроны были на исходе. Посылали солдат в тыл за патронами, но возвращались немногие. Очевидно, не находили патронный транспорт или не хотели возвращаться на эту бойню. Особенно мало оставалось солдат запасного батальона. Наконец, наш командир батальона пошел сам выяснять положение и прислать подкрепление. Командир батальона при этом был ранен. Выходили из строя и другие офицеры.

Перестрелка шла до самого рассвета. Никто из резерва уже не возвращался. Наконец, прибежал вестовой и сказал, что нужно отступать, а это было еще горше, так как уже рассветало, а нам надо было бежать полторы – две версты под обстрелом по чистому полю до деревни, из которой мы вечером шли атаковать японцев. Перед отступлением был убит сразу наповал мой друг и земляк Журавлев. Его пришлось оставить, так как нести было некому, да и не было смысла - впереди предстояло еще много дел. Я оставался уже единственным офицером на восемьдесят человек нашего батальона и двенадцать человек запасного батальона. Не имея совершенно патронов, приказал отступать.

Деревня, куда пришлось отступать, занималась резервом нашего полка, сильно растрепанного. Когда бежал обратно, то чувствовал, что не один раз что-то подергивало папаху. После отступления я снял папаху, в которой бежал, и осмотрел ее. Оказалось, что папаху пробило семь пуль. Посмотрел в валенках - четыре пули. Снял шинель – в ней было двенадцать пробоин пулями, а я остался цел и невредим. Перекрестился и сказал: «Слава тебе, Господи!» Не многие остались живыми после этого отступления. Как я смог остаться живым? Вспомнил мать и заплакал, ведь она меня благословляла образком Святого Георгия Победоносца. Я вспомнил: она говорила, что материно благословение со дня моря выносит. Когда благословляла, сказала со слезами: «Храни, Миша, одень на себя, и Господь тебя спасет и помилует». Образок этот я до сих пор храню.

Но это еще не все. Японцы сильно нажимали и после перебежек окапались в трехстах шагах около этой деревни. Подтянули батареи и осыпали нас шрапнелью и картечью. Убыль была большая. Ночью мы стягивались, пополнялись и рано утром заняли позицию около железной дороги. Началась стрельба из орудий и ружей с обеих сторон. Японцы в восьмистах шагах тоже заняли какой-то ровик. Приказано было выбить их. Двинулись всем боевым участком. Поле чистое. Шрапнельный низкий разрыв осыпал нас, как градом. Вначале был тяжело ранен офицер 2-й полуроты. Не пройдя и четырехсот шагов, оторвало ногу у нашего командира роты.

Сделали остановку на кладбище. Мы были мало заметны японцам из-за бугров. Я залез на бугор, и почему-то не обратил внимания, что буду на виду. Взял бинокль и смотрю, хорошо ли наши пули ложатся в цель. У меня была такая задача. Я не сообразил, что ведь мог и лежа смотреть в бинокль. В этот момент я упал, но не помнил уже боли - был без чувств. Два солдата положили меня на ружья и понесли. Через несколько минут я очнулся. Была страшная боль в голове. Оказалось, я ранен в голову. Потом опять в беспамятстве. Очнулся – несут в гуще отступающих войск, и не видно этой гущи ни края, ни конца. Опять ничего не помню. Разбудила меня сестра милосердия тем, что начала раскрывать мне рот, чтобы влить в рот вина в надежде расшевелить меня. Так как рот не раскрывался, а зубы были стиснуты, она чем-то их раздвинула и влила какого-то вина. Я очнулся. Оказалось, что я лежу в угольном вагоне, близ Харбина. Сколько я лежал и ехал, и как положили меня – ничего не помню.

Через некоторое время приехали в Харбин. Выгрузились из поезда. Весь поезд из-под угля полностью загружен ранеными. Я попал в ушной госпиталь. В первый же день был на осмотре у врача. Ушной врач был умный и хорошо обращался с больными. Когда он меня осмотрел, сказал: "Вы счастливец! Пуля на лице пробила входное отверстие в скуловой и височной кости и на один миллиметр чуть не задела лицевого нерва. Если бы задела, то был бы калекой, и все лицо было бы взворочено. Пуля на один миллиметр прошла мимо сонной артерии и если бы задела, то была бы моментальная смерть". Пуля прошла через канал левого уха и порвала барабанную перепонку. Врач сказал, что останусь полуглухой. Через день доктор лечил раны в ухе и на лице. Вначале очень болела левая половина головы. При ходьбе была страшная боль с сильным шумом в ухе. Левое ухо осталось у меня на всю жизнь глухим.

В госпитале же я узнал от нашего офицера, что я представлен к награде Георгием III степени с бантом за последнюю атаку деревни, которую держали целую ночь. Это атака сыграла важную роль для отступающих 2-й и 3-й Армий, которые находились, как в мешке, окруженные с трех сторон.

В госпитале меня лечили около двух месяцев и отправили на лечение в Россию санитарным поездом. Эвакуационный госпиталь в России назначил мне амбулаторное лечение и отправил на родину, где я и продолжал лечение, являясь время от времени на медицинский пункт. Мне нужен был после такого ранения отдых и покой.

Сколько было радости у родных, что приехал живой, да еще в офицерском чине, хотя и самом маленьком – зауряд-прапорщика, да еще и Георгиевский кавалер двух степеней. Особенно были рады мать, отец, жена Варя. Сбежались соседи и почти вся деревня. Плакали, расспрашивали о своих: "Не видел ли их? С кем был вместе?" Рассказал, кто жив, кого уже нет. Приехала жена моего друга Журавлева. Спросила о своем муже. Сказал, что убит, бедняга, на моих глазах. Она горько рыдала, но еще какая-то у нее была надежда, что, может быть, только он ранен тяжело. Я сказал, что пуля попала в правый висок, а вышла через левый, и что я наклонился и ощупал его, и что рана эта смертельная. Как я могу тебя утешить? Это было на моих глазах. Он остался на поле боя. Вынести и похоронить его не было никакой возможности, так как место это через несколько минут было занято японцами.

Амбулаторное лечение было мне дано лишь на три месяца. Между тем у меня еще сильно болела голова. Временами было головокружение, и ходить, ступая твердо, было больно - отдавалось в левой половине головы. Через три месяца вызвали на комиссию на предмет пригодности к службе. Признали годным к службе только в части, стоящей на мирном положении в России.

Назначили в Уфу, где я и был зачислен в полк в качестве полуротного командира в одну из рот. Служба была легкая, да и жалело меня начальство, особенно командир нашей роты. Меня не посылали на тяжелую работу. Почти вся служба заключалась в дежурстве по караулам один раз в неделю. Про меня знали, что я порядком вкусил "прелестей" войны, да и сейчас еще слабо себя чувствовал. Кроме того, я был кавалером Георгия II степени. В это время мне уже прислали с фронта Георгия II степень с бантом. Был в полку еще один офицер, тоже контуженый. Он был кавалером четырех степеней Георгия.

В Уфе я служил не один, а приехала ко мне семья, состоящая из жены Вари и дочки Они, тогда еще маленькой. Уже было весело, не скучали. Жили скромно, имели всего одну комнату. Получаемого жалованья хватало, оставалась даже экономия. Варя сидеть без дела не могла и связала четыре хороших скатерти.

Через год после ранения, согласно тогдашнему законодательству, всех раненых, особенно тяжелых, комиссия врачей свидетельствовала на предмет причисления к комитету раненых. Комиссия причислила меня ко второму классу раненых и уволила меня совсем со службы в отставку. В это время уже был заключен мир с Японией.