Я родился в 1876 году 1 ноября в деревне Ближняя-Кубасова Мехонской волости Шадринского уезда Пермской губернии. Отец мой - Кубасов Степан Андреевич (1823г.-1907г.) был крестьянин-середняк. Он всю жизнь прожил в этой деревне и умер в возрасте восьмидесяти четырех лет. Отец занимался исключительно крестьянским хозяйством. Всю свою жизнь сеял на пары от четырех до пяти десятин пшеницы и столько же овса, и одну – две десятины разных культур: картофеля, льна, конопли, проса, ячменя. Когда мы с братом подросли и стали помогать, посев увеличился на две – три десятины. Отец был большим любитель ловить рыбу маленьким неводом в компании с одним соседом крестьянином, которого звали Семен. Сосед занимался еще ужением рыбы, на что был очень способный. Семен был вдовый и кормил этим промыслом еще двоих своих детей. Семейный распорядок отец вел хорошо, никого в семье не только не бил, но и даже не ругал. Отца все любили и слушали. Никто не отговаривался от работы, а все, что было приказано им , выполняли хорошо. К чужой собственности отец относился добросовестно и нас этому учил. Это был его девиз.

С матерью моей – Островской Александрой Васильевной (1826г-1910г) они жили хорошо. Я не помню, чтобы они когда-либо ругались между собой. По хозяйству отец умел все делать сам. Особенно хорошо умел делать все по ремонту инвентаря; умел резать скотину, овец, свиней. Хорошо чистил убитых свиней. Никто лучше его свинины на базар не вывозил. Из животных отец держал три – четыре лошади, две – три коровы дойных и столько же подростков, овцематок три – четыре штуки, любил очень свиней и сильно ими увлекался. В одно время развел их не по силам. Было убойных штук пятнадцать и подростков не меньше этого. Свиньям было скормлено от очень хорошего урожая ядрицы зерна до четырехсот пудов. А когда свиней зарезали, то свинина была так дешева, что дошла до 1 рубль 50 копеек пуд, и отец чуть было не разорился.

Насколько я помню, отец держал и очень хорошо выращивал своих лошадей, любил на них проехать сам и не отказывал и нам в нашей молодости. Он так жалел молодых лошадей, что не давал их запрягать в тяжелую работу до четырех - пятилетнего возраста. Поэтому лошади у нас были упитанные и сильные.

Был он очень экономный. Несмотря на то, что сеяли мало, своего хлеба всегда хватало даже в самые голодные, неурожайные годы. Никогда за всю свою жизнь не ходил к чужому амбару покупать хлеб. Никогда не брал государственную ссуду, так как боялся задолжать. Кормил нас хорошо, на продовольствие семьи не скупился, не любил покупать плохое на себя и на нас. Сам ходил всегда опрятно. Свое платье любил держать чисто и не сминать его. Если праздничное поносит, то всегда вычистит, повесит, а рубашку или брюки свернет, разгладит, как все равно не было поношено.

Отец был неграмотный совершенно, но обладал хорошей памятью. Точно не помню, но приблизительно в пятидесятилетнем возрасте он был избран старшиной в волостное управление и беспорочно прослужил в этой должности три года, получив благодарность. Служба эта была еще связана с ведением волостной кассы. Запись кассовой книги он сам вести не мог. Все приходы и расходы вел в своей памяти, и не было ни разу расхождений с записями волостного писаря. Вот такая у него была память.

От природы он был здорового сложения, болел очень редко и любил работать. Это был второй его девиз. Он никогда не мог жить без дела. У него совершенно не было в характере кого-нибудь обидеть не только делом, но словом. Был религиозным, ходил в церковь, особенно в старости. Праздники дома справлял хорошо. Любил принимать гостей – родных и знакомых – даже с выпивкой. Во время праздников и сам выпивал с гостями, но не напивался сильно, всегда чувствовал себя в памяти.

Отца уважали в деревне за его скромный характер и добросовестность. Часто приходили мужики и женщины с просьбой скроить шаровары (брюки) – он никогда не отказывался и ничего за это ни с кого не брал. Только все сказывали: "Спасибо". Обувь, одежду и сбрую чинил сам, но новое сам шить не умел. Никто в деревне его иначе не называл, как Степан Андреевич. Умер он от простуды. Поехал на гумно по солому со средним сыном Иваном. Он стоял на возу, укладывал солому, а был сильный и холодный ветер. На нем не было даже шарфа на шее, вот он и простыл. Проболев с неделю, отец умер в 1907 году.

Мать моя, Александра Васильевна, в девицах – Островская, была моложе отца на три или четыре года. У нее родилось двенадцать детей, но умирали в детском возрасте. Осталось нас, воспитанных ею, три брата и две сестры. Я был рожден последним, когда матери было около сорока пяти лет, и мне говорили, что когда я родился, все семейные были недовольны, особенно старший брат с женой. Он был старше меня на двадцать лет, и в это время у него уже была дочь одного года со мной. Звали ее Наталья. Несмотря на это недовольство, я, как на грех, не умирал, а рос, что называется, как на опаре кис, здоровый и толстенький, и стал любимцем сестер. Как сейчас помню, сестра Настасья меня клала спать к себе и говорила, что я очень горячий, не такой, как Иванко. Брат Иван был старше меня на четыре года. Это самое раннее, что осталось у меня в памяти детства.

Дальше помню, как мы играли на полатях со старшим братом Иваном и племянницей Натальей, изображая из кошмы (ковра) повозку цыганскую. В повозке мы сидели и лежали. Кошма была большая и тяжелая, и как-то она качнулась в сторону, и я с ней вместе упал на пол. Помню, что испугался и ушибся, сильно ревел, а сестра взяла меня на руки и утешала. Но ничего – скоро все прошло и без последствий.

Помню, как бегали и играли с ребятишками, и так увлекались, что я не прибегал домой обедать. А когда мать меня увидела и позвала поесть, я отказался. Тогда она наскоро налила мне в маленькую деревянную чашку молока, я выпил без хлеба и опять убежал к ребятам, с которыми играл.

А еще помню, как нас оставляли летом домовничать, а все взрослые уезжали страдовать на дальнюю пашню. Очевидно, было сказано, чтобы мы из дому никуда не уходили, играли в доме – то на полатях, то лазили по полкам. Старший брат Иван как-то лез на полку по окну и оборвался, упал на лавку и разбил латку (миску), сильно ушиб себе поясницу, кричал долго, но успокоился. Было горе то, что разбил латку, на которую упал. Решили ее спрятать и боялись, что найдут. Спрятали между поленницами дров. Когда хватились, что нет латки, мы все отпирались, говорили, что не видели, но все мучились, что сделали нехорошо и потом признались, и никто за это нас не наказал. Только посмеялись над Иваном и его ушибленной с синяком задницей.

Еще помню, как мы маленькие бегали босиком после дождя по лужам. Надо полагать, мне было тогда лет пять – шесть. Немного позднее, но еще до школы, я после дождя, на ручье, который шел через наш двор, устроил мельницу. Изображая в нем вал, воткнул выструганные из щепок перья, и она крутилась водой. Вот и все, что осталось в памяти из детской, самой веселой, самой дорогой и беззаботной жизни.

В школу пошел, когда мне не было еще семи лет. Брат Иван уже учился, и мне все хотелось тоже учиться, а, может, даже больше хотелось не так учиться, как бегать в школу, так там было весело в компании ходить и играть. Помню, как-то было холодно, и я захотел оправиться дорогой, а руки сильно замерзли. Шел мужик из другой деревни. Я закричал, чтобы он застегнул мне штанишки, он послушался и застегнул. А потом, в праздники, выпивши, заходил к нам и рассказал моим родным, как застегивал мне штанишки. Он, вероятно, не за тем заходил, чтобы это рассказать, а за тем, чтобы его угостили водкой. Много было таких мужиков, которые в праздники ходили собирать рюмки. Они подолгу не останавливались гостить, а шли к другим соседям. Как я запомнил, у нас в деревне было три таких мужика: Максим Кузнец, Сема Кузнецов и Игнаша Субботин. Его так звали потому, что он в субботу уходил на базар и оттуда приходил всегда пьяный. На этом пока о детстве остановлюсь, а возвращусь к своей матери.

Мать очень любила меня, да и всех своих детей, как в большем случае матери любят своих детей. Она в молодости была красавица. У нее был хороший характер. Была она неграмотная, но разговорчивая, любила всякую работу. Делала все быстро, даже тяжелую работу, такую как косьба травы, мало уступая в этом мужчинам. А жала хлеб куда быстрее мужиков. Пряла лен очень быстро. Даже когда была старой и то напрядала по полу-мотку в день. У нее остался почти цельный ящик тонкого льняного полотна - холста уже напряденного и вытканного после того, как она выдала обеих дочек замуж. И вот этим запасом еще собрала замуж внучку-сироту Клавдию, у которой не было ни матери, ни отца.

Много горя у нее было, когда мы уже взрослые были. Во-первых, старший наш брат был ополченец. Его взяли на русско-турецкую войну. О нем сильно мать плакала, как говорили. Потом старшая наша сестра умерла от родов, оставив троих детей. Мать тоже о них заботилась и помогала, сколько могла. А затем умерла наша вторая сестра, тоже после родов, оставив тоже троих детей. Матери много пришлось помогать этим внучкам в воспитании, и материально, когда они пошли замуж. А потом был взят на службу второй наш брат, но о нем мать уже не так заботилась, так как он отслужил в невоенное время. А затем я последним был тоже взят на войну с Японией, и тоже было у меня в то время двое детей. И тогда, когда я был ранен на войне, особенно она плакала и убивалась.

И вот, несмотря на то, что переживаний было много, дожила она до глубокой старости и умерла, как и отец, на восемьдесят четвертом году. Даже в последний год жизни, оставаясь домовничать, когда брат с женой уезжали на дальнюю пашню, доила двух коров, стряпала хлеб и управлялась по дому. Слышала и видела она хорошо, а также не изменяла ей и память. И вообще у нее была очень хорошая память. Она знала всех людей в окрестных деревнях, кто от кого происходил, имя и отчество их, и каковы они по характеру и нраву. Пока она была здорова, до смерти все по силам работала.

А сейчас я хочу возвратиться к своему детству, когда я и племянница Наталья (я ее звал Наташкой) уже бегали на своих ногах, играли все вместе. Не помню, чтобы мы дрались или ругались, все было весело. Кормили нас за особым своим столиком, мы садились около него на пол (скамеек маленьких не было). Кушать давали все, что и большим за их столом. А когда у нас было сомнение, что нам что-нибудь не дали, то мы заскакивали на лавку посмотреть, что едят большие. За маленьким столиком мы ели до седьмого года, а потом уже садились за большой стол. Это уж такой был заведен порядок и до нас еще.

Село Крестовское. Церковь. Фото В.Черепанова

Помню, как отец возил меня с собой в село Кресты. В этом селе в старое время была очень большая ярмарка, куда съезжалось купечество со всей Сибири и России. Купцами были построены громадные магазины, и там была бойкая торговля в течение одного месяца. Отец возил продавать лук, который выращивал в своих огородах. Мне тогда было не больше шести лет. В этом возрасте я уже ездил с братьями на пашню и боронил на лошадях верхом.

Еще до семи лет я пошел в школу. Брат Иван уже учился. Он был меня старше, и мне тоже хотелось учиться, хотя я и мал еще был. Приняла меня учительница не совсем охотно, но приняла. Школа была в селе в четырех верстах от нашей деревни. Уходили в школу рано утром, часто до свету. Так как часов не было во всей деревне, время определялось по звездам и петухам.

Морозы у нас в Зауралье бывают очень сильные. В школе я учился неплохо, отметки были все, помню, четверки и пятерки. Как-то был задан урок на зимние каникулы – описание школы. Это было уже во втором классе. Я взял аршин, обмерил все стены, сделал чертежи, описал расположение классов, где что стоит – шкафы, парты, картины – сколько их и как они стоят, где висят часы. Написал, что по часам мы узнаем время. За это сочинение я получил "5+". Так я был рад, так как такой отметки ни у кого не было.

В школе я был почти меньше всех, и поэтому меня частенько обижали старшие. Но это было недолго. Меня полюбил один ученик, даже не из нашей деревни. Он был большого роста, и на последнем году учебы был почти женихом по возрасту. Я по пути в школу всегда к нему заходил. Они жили очень бедно. У них была одна плохая избенка, во дворе одна плохая лошаденка. Он меня никому в обиду не давал. Диктовку он всегда списывал с моей тетради, так как сам делал много ошибок.

На последнем году сельской школы был печальный случай - меня не стали допускать к экзамену, так как я был еще молод. Было какое-то дурацкое распоряжение «допускать к экзамену только с одиннадцати лет», а мне одиннадцати лет еще не было. Я сильно плакал в школе. Позвали псаломщика с документами, но все-таки к экзаменам не допустили, а я считался четвертым учеником. Обидно было, и мне пришлось еще зиму бегать в школу, но уже было легко, так как все было пройдено.

С самых малых лет я очень интересовался и любил больше всего столярно-плотницкое дело. Ходил к дяде посмотреть, как он работает. Он хотя и не такой уж хороший мастер был, но умел кое-что делать. На восьмом году я сделал себе ящичек на шипах и на клею. Сделал водяную мельницу с вертящимся колесом и очень был рад этому успеху.

Инструмент я старался приобрести так: в праздники отец всегда давал на пряники 10-20 копеек. Я скопил денег, а потом купил самое необходимое – рубанок, пилу, долотца, стамеску. Чем дальше, тем больше я уже заменял и приобретал инструмент, чтобы можно было работать им более сложную, не детскую, работу. Дядя, кроме плотницкой работы, умел класть печи. В свободное от полевых работ время мы ходили с ним работать по найму, где я приобрел первые опыты по строительству.

С малых лет меня интересовало сельское хозяйство. Всегда я старался присматриваться к хлеборобам своей деревни, кто хорошо ухаживает за посевом и обработкой земли. Сохи были деревянные, вроде плуга, но сошник был железный, и часто у мужиков они не ладились: то они не идут в землю, то не заваливают жнивье, а роют, как свинья, вертятся из стороны в сторону. Держать соху надо было крепко. От этого иногда распухали руки. Случалось вначале и у меня такое положение. Потом стал их делать лучше. Переделывал и другим мужикам.

Старшего брата Павла отец выделил отдельно, построив ему дом в две комнаты, амбар и загородный двор для скота. Выделил ему двух лошадей, двух коров, пару овец. Павел был ратник ополчения, и в 1876 году был призван на русско-турецкую войну, оставив в семье жену и дочку Наташу. С войны возвратился через полтора года здоровым. Впоследствии у него было пять сыновей, из которых двое с Первой Германской войны не возвратились и были убиты. Их мать, Фекла Дмитриевна, сильно их жалела, плакала. Потом заболела и померла.

При отце остались мы с братом Иваном. В это время мне было около одиннадцати – двенадцати лет, а Ивану – шестнадцать лет. За время от одиннадцати до восемнадцати лет жили мы с братом с отцом и матерью.

Работал я большей частью в сельском хозяйстве. Приобретал практический опыт. Брата Ивана готовили в солдаты. Он в это время был не особенно прилежен в работе, читал книжки. Я больше интересовался плотницко-столярной работой. Кое-какие улучшения я сделал по хозяйству. Прибавилось инвентаря, своей работы сбруи, телеги, сани, ларь для муки. Брат Иван вечерами ходил на вечерку, где собирались девицы с работой. Собирались они вечерами в зимнее время в отдельной избе или в бане. И я тоже за ним тянулся туда же, так как там было весело. Некоторые парни приходили с гармошками, устраивали пляску, пели песни, играли. Но игры проводились только на праздники. Все остальное время девицы рукодельничали или большей частью пряли кудель из льняных отрепьев или чистого льна.

Здесь же и знакомились парни с девочками, влюблялись одни в других. Часто после таких любовных отношений сговаривались жениться. Было даже так, что в праздники на вечерки приходили парни из других деревень познакомиться с нашими девицами, и наши парни ходили в другие деревни на вечерки. Вот так и происходило знакомство молодежи.

Не было тогда ни изб-читален, ни клубов. Читали что попадется. Если чему-либо и училась молодежь, так только посредством чтения книг да наглядно от других. Интересовались у старых людей, которые за свою жизнь кое-чего много знали, если не теоретически, то практически. Нам было чему поучиться у многих старых людей .

Брата Ивана взяли в солдаты. Мне было тогда восемнадцать лет. В это время мои родители были уже старые. Матери в хозяйстве тяжело одной было справляться. Ей нужна была помощь. Выход был один – мне надо было жениться. В 1894 году я женился на своей подруге из своей же деревни – Варваре Федоровне Мининой. Женился по любви. Влюбленными были до женитьбы два года. Это было самое счастливое время моей жизни после детства. Трудно даже описать, какое было наслаждение этой невинной любви. Мы даже не думали и не говорили о будущем, как мы будем жить, несмотря на то, что у нас ничего с ней не было: ни имущества, никаких средств, а только была одна любовь. Любовь эта не оскудела вплоть до ее смерти, смерти трагической, которую я опишу впоследствии.

В 1898 году меня призвали на действительную военную службу. Отправили нас партией в пятьдесят человек на станцию Жмеринка в 12-й стрелковый полк. В доме отец и мать благословили меня образком Святого Георгия Победоносца, и я надел его на шею. Варя осталась с двумя маленькими детьми: девочкой Катей трех лет и девочкой Оней двух лет. В семье с моими родителями все сильно плакали. Вышли из дома не только мои родные, но знакомые и соседи. Пошли по деревне. Даже за деревню провожали пешком. За деревней все прощались, падая один другому в землю. Затем сели на подводу и поехали. Они все махали руками и плакали, пока мы не скрылись из виду.

Служба вначале казалась очень тяжелой, так как занятия были усиленные, и мы были совершенно неподготовлены. Дисциплина была очень строгая, но учителя учили хорошо, без всяких притеснений. За всю мою службу я не видел, чтобы кто-то из учителей кого ударил. Занятия производились только показом на себе и рассказом, находясь от учеников в трех шагах. Учеба мне давалась хорошо, по всему я был из первых. Не прослужил я и двух месяцев, как меня взвод избрал взводным раздатчиком хлеба. Хлеба выдавали три фунта на каждый день. Хлеб был ржаной. Вначале было трудно привыкать к нему, так как дома ели только пшеничный хлеб. Хлеб пекли хороший, высокий и пропеченный. Обед был в 12 часов дня, а утром в столовой был только кипяток. Чайных не полагалось. Так как это была стрелковая часть, то особенно обращалось внимание на стрельбу. Я старался до точности усвоить ее. Особенно хорошо надо было делать наводку и прицел.

Однажды я переутомил глаза, и они у меня заболели, хотя это было мало заметно. На телесном осмотре стали осматривать глазным врачом и отсылать в околоток лазарета. Поэтому в первый год курсовой боевой стрельбы я не вышел в первый разряд и в учебную команду. На второй год службы меня не послали. Но я предполагал, что это было хорошо. Надеялся пойти в фельдшерскую школу, но командир роты не захотел меня туда отпускать, имея в виду на следующий год назначить меня в учебную команду, чтобы я был командиром взвода. В этом году, то есть на третьем году службы, я был назначен в учебную команду на один год и закончил ее первым учеником. Сразу же, кажется, на третий день после выхода из школы, я был произведен в старшие унтер офицеры и получил взвод.

В 1900 году во время войны с Китаем наши стрелковые части отправились на войну. Я дал телеграмму отцу, чтобы они выехали меня встретить в Челябинск. Телеграмма где-то задержалась, и отец с моей женой Варей поехали с опозданием. Проехав в день около двухсот верст, они приехали, когда мы только что разошлись на дневку по квартирам. Я виделся с ними за четыре года только часов двенадцать.

Ехали мы по железной дороге до города Сретенска, а дальше пароходом по реке Шилке до Амура. На Амуре была первая ночевка. Ночами пароход делал остановку, так как была уже опасность ночного обстрела с китайского берега. Послышались выстрелы. Одну полуроту назначили в разведку. Мой взвод попал в это дело. Прошли километра два, как нас начали обстреливать и убили одного солдата. Открыли и мы стрельбу. За темнотой все прекратилось, и мы возвратились к своему пароходу, выставив на ночь сторожевое охранение. На этом и закончился наш поход против Китая. Пекин был уже взят, и наш полк до отправки обратно стоял, занимая караулы в Хабаровске.

Части нашей третьей стрелковой бригады, простояв в Хабаровске до декабря 1900 года, были отправлены обратно, но уже не по железной дороге, а кругосветом по морям. Посадку на пароход наш полк делал во Владивостоке 17 декабря. Бухта была замерзшей, и ходили ледоколы, разбивали лед. Через два часа после отхода парохода началось уже тепло, открыли купальни. Пароход большой, у него было два этажа в трюмах и три этажа сверх палубы. Наш полк поместился свободно, было с лишним две тысячи человек. Первая остановка была в Японии, в городе Нагасаки. После остановки парохода в гавани сразу же появились японцы – торговцы со всевозможными товарами. Они продавали шелк, апельсины, ананасы, бананы и всевозможные мелкие изделия – шкатулки, трости. Все очень дешево. Например, ящик апельсин в сто штук стоил 70 – 80 копеек, или шесть штук шкатулок, вложенных одна в другую, великолепно отполированные, с замком стоили 6 рублей.

Вторая остановка была в Сингапуре, там чай был очень дешев. Один фунт чая стоил 35 копеек. Чай очень ароматный. Если привезти его в Россию, то можно было продать за 6 рублей

Третья остановка была в Коломбо. Самый большой проезд был по Индийскому океану. Четырнадцать дней пароход не останавливался, не было видно ни берегов, ни островов. Почти посреди этого пути нас захватила сильная буря. Пароход бросало, как щепку. Сначала било в бок. Волны перекидывало через палубу и пароход накреняло до 60 градусов – вот-вот перевернется. Все трюмы наглухо были закрыты. К уборным были натянуты цепи, чтобы можно было пройти по палубе. Боковая качка продолжалась сутки. На вторые сутки была носовая качка, еще страшнее боковой. Волны ходили как горы, и пароход лез на них, а затем падал с волны, как в пропасть. Наверное, не было человека, который бы не взмолился Богу о спасении.

Все солдаты без исключения болели морской болезнью: тошнит, рвет, вытягивает из желудка и кишок все, что там было. Никто из солдат за двое суток ничего не ел, кроме матросов. Всю сваренную пищу выкидывали за борт. Пароход не останавливался, все шел и шел, хотя и медленно.

Наконец, через двое суток море стихло. Все начали выздоравливать и кушать. Двое солдат умерло от качки. Пароход сначала шел по Тихому океану, затем по Индийскому океану, Красному морю, Средиземному морю, Суэцкому каналу, проливу Дарданеллы, проливу Босфор. Остановки были в Порт-Саиде и в Константинополе. Выплыли в Черное море и высадились в Феодосии, в Крыму. Путешествие было очень интересное. Особенно интересно было в портах. Все народности в портах не наши, а чужеземцы – японцы, англичане, французы, индийцы, арабы, турки и другие. Везде тогда было очень дешево, и у кого деньги были, привезли кое-чего.

За все время, начиная от Японии до Турции, было жарко, работали купальни, и всем была выдана тропическая одежда, а на случай катастрофы во время бури каждый мог надеть на себя пробковый спасательный пояс или круг. Все было наготове, на палубах в ящиках. Поездка от Владивостока до Феодосии заняла 42 дня. Пароход делал по семьсот верст в сутки.

В Феодосии городской голова с группой военных оказали полку горячую встречу. Всему полку подали угощение: хороший обед, а перед обедом была предложена водка в чашках и стаканах на столах. Сколько кто хотел, столько и пил по своей натуре, но безобразно напившихся не наблюдалось. Все были очень веселы после такого благополучного пути.

Приехали по железной дороге в Екатеринослав. Там тоже была встреча, обед, угощение водкой, но хуже, чем в Феодосии. Наконец, доехали до своих казарм на станции Жмеринка, и опять расположились, как раньше. Сразу же в один – два дня все было приведено в порядок. За этот поход в Китай все наши стрелковые части получили медали.

Третий год моей службы был связан с приездом нового начальника бригады. Был он очень строгий, и нужно сказать, был самодур. Иногда, совершенно ни за что, за всякие мелочи, сажал солдат под арест, и все гауптвахты в четырех полках всегда были заполнены арестованными только властью начальника бригады. Сажал под арест даже за то, что дорогой встретившегося солдата разувал даже зимой на снегу и находил у него нечистые портянки. Или за то, что один солдат повесил сушить свой галстук на дерево около казармы.

Меня он посадил за то, что солдат роты новобранцев, которой я командовал, не ответил ему в чем состоит воинская дисциплина. А этот солдат только что пришел в полк, и не то что еще учится, а он еще во всем своем был, и не был еще на разбивке по ротам. Объяснений и доводов начальник бригады не признавал. И не только солдаты его боялись, но боялись и офицеры – никого он не щадил. Сажал под арест и офицеров. Ему солдаты даже дали прозвище – «Чуба». Кто заметит его, прибежит в роту стрелков и крикнет, чтобы только не слыхало начальство: «Чуба едет!», и если он заходил в роту – мертвая тишина. «Смирно!», – командовал, кто был старший в роте. Здоровался – отвечали: "Здравия желаем Ваше превосходительство!", и тут он начинал придираться ко всякой мелочи. Начиналась "награда" арестами, иначе он не уходил. Давал большей частью по 30 суток. За все его пакости солдаты "натянули ему нос".

Была боевая смотровая стрельба. Из самых лучших стрелков во всех четырех полках был сформирован сборный батальон. Делали наступление на всевозможные выставленные мишени, включая и движущиеся мишени. В начале стрельбы он "наградил" гауптвахтой многих солдат. Например, меня, как взводного, вызвал в боевую цепь. Я скомандовал по всем правилам, а он вскричал: "Отставить!", и сказал адъютанту: "Записать на двое суток под арест". Вторично меня вызвал. Я скомандовал так же точно. Он ничего не сказал, очевидно, убедившись, что меня не собьешь.

Батальон вел боевую стрельбу почти целый день. В конце дня дали отбой и сбор. Результаты этой боевой стрельбы в течение почти всего дня оказались такие, что в мишенях ни одной пули нет, все стреляли в воздух. Он натянул свою громадную фуражку на глаза и уехал, даже не заехав к собравшемуся после стрельбы батальону. Всех ведь он не мог уже посадить под арест. Между тем, раньше, до него, на такой стрельбе вдребезги разбивали все мишени.

Кормили нас на службе до прихода нового начальника бригады "Чуба" хорошо, но однообразно. Получали каждый день на руки по три фунта хлеба и порцию в 32 золотника мяса вареного. Остальная пища варилась в общем котле: борщ или суп с мясом, которое раздавалось на руки каждый день во время обеда. Каждый день была каша со свиным салом пшенная или гречневая, но большей частью пшенная. Вечером суп жидкий тоже из пшена. Последний до того надоел, что ели его только тогда, когда были голодные. И такая однообразная пища продолжалась в течение трех лет.

У нового начальника бригады "Чуба" было и достоинство – он ввел разнообразную пищу. В воскресенье – макароны, в понедельник – борщ, во вторник – суп картофельный, в среду – щи русские, и таким образом каждый день разное первое блюдо. На второе всегда оставалась каша с салом, на ужин так и остался супчик из пшена, который прямо осточертел. Чайных до его приезда совсем не было, и не было времени даже по расписанию занятий на чаепитие, хотя бы и за свой счет. Хотя кипятили воду, но не всегда ее можно принести для чая, так как не было времени утром. Он ввел по утрам пить кофе, на что было назначено и время – полчаса. Так как сахару для кофе не было отпущено, то в приказе записал: "Что кофе и без сахара сладко". Солдаты все говорили тихонько: "Идем пить Чубино сладкое кофе".

Скука о семье глодала ежедневно, и Варя писала, что очень соскучилась. В последний год службы только до некоторой степени скрашивало жизнь время, когда мы уезжали на двадцать дней на жнивье к помещикам и на тридцать дней на уборку сахарной свеклы. Там чувствовалось веселее и свободнее. Солдаты немного подрабатывали на себя. Особенно нужны были деньги справить на дорогу мундир, брюки, фуражку, сапоги и даже штатский костюм, чтобы не стыдно было приехать домой, так как увольняемым давали только старенькую шинель, фуражку и сапоги.

Жалованье платили рядовому 1 рубль 50 копеек, ефрейтору 1 рубль 75 копеек, младшему унтер офицеру 1 рубль 90 копеек, а старшему унтер офицеру 3 рубля в два месяца. Я справил себе очень шикарный костюм и военный, и штатский и две пары сапог, так как мне из дому за всю службу прислали около 40 рублей. Это значит по 10 рублей в год. Я получил жалованье около 70 рублей и заработал на жнивах и бураках около 100 рублей, а всего – 210 рублей. Это ровно за 4 года службы. Тратить деньги было особенно некуда, так как питание было хотя и грубое, но хорошее, только хлеб черный ржаной надоедал. Хоть он был и хороший, но дома ведь никогда не питались ржаным хлебом. А потому приходилось в воскресенье покупать булочки, но и то нечасто. Еще расход был на ремонт сапог, так как их часто приходилось подбивать.

Шадринск начала 20 века. Фото Прокудина-Горского.

Наконец, четырехлетняя действительная военная служба закончена. На службе я посмотрел украинские фруктовые сады и шибко заинтересовался ими. Решил, что, как приеду домой, разведу обязательно фруктовый сад, так как у нас в Зауралье садов совсем не было. И вот я сдал свой взвод и все, что числилось казенное. Надел свою военную форму, сложил, что справил, в сундучок, и в 1902 году 2 октября уволился. С первым поездом выехал домой опять с той же группой, которой приехали на службу. Радости не было конца. Ехали до станции Мишкино Сибирской железной дороги все вместе, а уже оттуда кому куда нужно. От станции до Шадринска поехал на подводе. Не доехал я до дома, спрашиваю у знакомых еще дорогой: "Все ли благополучно?". Оказалось, что старшая дочка Катя померла от скарлатины шести с половиной лет, а сестра Настасья якобы померла после родов.

Наконец приехал домой. От радости все плакали, как и бывает обыкновенно. Варя с девочкой Оней так и жила с моими родителями и братом Иваном. Никто ни на кого не жаловался, жили мирно и хорошо. Моя мать шибко плакала и переживала о смерти нашей дочки Кати, так как особенно ее любила за услужливость и за ласки к бабушке. По приезду домой мать мне рассказала, что сестра Настасья была отравлена мужем, так как он в последнее время связался с распутной женщиной и к тому же спился. Мать была там, когда она родила. Все было нормально. Родила благополучно и уснула, как это бывает после родов. Муж зашел к ней и дал, очевидно, яду. Мать услышала, как в комнате застучали двери, и она скоренько вбежала к ней. Муж в это время держал Настасью на руках, а она ойкала и металась почти без чувств. Дело осталось невыясненным, так как мать никому из властей об этом не сказала.

Мой брат Иван уже был женат на девице-красавице, соседке, дочери богатого отца, торговца рыбой, всевозможными крупами и маслом растительным. Жена брата была очень представительная. Придет когда в церковь – выше ее ростом и не было никого. Выше всех женщин на голову. Брат был гвардеец. Она ростом с ним одинакового. Отец отдать ее добровольно в жены не соглашался, и она ушла убегом за брата. Это им необходимо было сделать, так как у них были любовные связи еще раньше, задолго до этого, и она забеременела. Сыграли свадьбу по обычаю деревенскому, и она раньше положенного родила мертвого ребенка, чуть за это не поплатившись жизнью. Забеременев вторично, померла во время родов. Полагали, что это произошло потому, что она первого умертвила в животе.

Жизнь опять пошла на улучшение. Отцу стало легче с моим приходом. Мы стали значительно поправлять хозяйство, думать и готовиться к тому, чтобы жить каждому из нас – братьев – самостоятельно. Купили в казенной даче соснового леса на дом мне и заготовили его - вывезли домой. Что-то с лишком ста бревен, так что хватит на хороший дом. У брата сруб для дома был уже готов, еще до моего приезда со службы. С моим приходом хотели было начинать строить дом и брату, и мне, так как я сам был уже тогда мастером этого дела, но это нам сделать не удалось.